Влажный воздух впитывал запахи скипидара, дешёвой краски и чужого парфюма, зависшем в воздухе. Шестнадцать. Его кости слишком быстро росли, сознание опережало тело, и это сводило с ума. Он стоял перед мольбертом, сжимая в пальцах кисть, словно оружие. Чёрный, багровый и синий цвета. Цвета его вечера за ржавой дверью мастерской. Цвета униформы школы, цвета немого отчаяния матери. Он хотел идеальной формы, структуры; хотел, чтобы хаос внутри него принял чёткие, понятные любому очертания. Но краски жили своей жизнью.

Багровый пополз вниз, как струйка крови из носа после драки, смешался с синим, создавая новый цвет. Он пытался это контролировать — вёл кистью резко, пытаясь обозначить линию горизонта. Вышла лишь грязь. Раздражение, как вода на раскаленной плите, шипело, разрывая всё внутри. Всё в его жизни сплошной хаос – долги отца, усталость матери, бесконечные попытки вписаться в чужой мир. Он ненавидит картины.

Пентхаус парит над Сеулом. Воздух здесь стерилен; ни намёка на дешёвую краску и обычную мебель. У Чихо коллекционирует бури в других. Подходит достаточно близко, чтобы согреться, как у открытого огня. И достаточно далеко, чтобы самому не сгореть. За четырнадцать лет он больше не подходил к мольберту. Пусть тот запах и появлялся раз в несколько лет, как вечный шрам, как напоминание о прошлом.

Тишина. Длинная пауза в переговорах ломает волю оппонента быстрее любого ультиматума. Тишина в его лифте оглушает гостей, заставляя их чувствовать себя заключёнными. Дорогое вино в хрустальном бокале; ледяной айс-ти по утрам. Он нанимает критиков, чтобы те разгромили его первую купленную галерею в прессе. Он заплатил за своё публичное унижение, чтобы изучить природу скандала. Выкупил газеты, которые его топили. Теперь же Чихо владеет и искусством и мнением о нём. Он может позволить себе час просто смотреть в окно. Или два - чтобы никуда не ехать после совещания. Он отключает сознание, как ноутбук, чтобы побыть в тишине хоть какое-то время.

Взгляд сложно оторвать от того, что вызывает хоть малейшую новую эмоцию. В тот вечер он смотрел в одну точку, двигающуюся по косой траектории с каждым новым тактом музыки. Это была та самая неконтролируемая буря, которую он когда-то размазал по холсту и навсегда запрятал под стекло. Тот самый хаос, который он годами пытался приручить в других, но который вечно оказывался слишком фальшивым.